Я стояла под небольшим деревянным навесом, и вслушивалась, как по начавшим прогнивать доскам металлическими иголками осени гулко барабанит дождь. Болезненная свежесть жемчужного утра пронизывала до костей – не спасал ни вязаный плед, в который я зябко куталась, ни пиала чая, расшивающего прохладный воздух терпким ароматом весенних трав.
Что-то неуловимо-прекрасное парило в воздухе...
Какой-то тонкий флер ностальгии...

Я пришла в этот свет в маленькой семье, некогда носившей гордое и славное имя, но годы прошли... Гобелены выцвели, высохли и обломались ветви генеалогического древа– и остались тонкие пальцы, ломающиеся о непривычный труд и молчаливое тщеславие, закованное в оправу непроходимой бедности.
Но еще до того как мать продала свое последнее украшение, в городе появилась женщина.
Она была первым четким и до боли осознанным воспоминанием – это был ярмарочный день, весь наполненный медным солнцем и огнем, вырывающимся из горла разукрашенных акробатов, зависающих над толпой с высоких постаментов как гротескные горгульи, криками торговцев и мелодичным перезвоном денег.
Она среди пестрой толпы, ярких юбок, переливающихся слепящими волнами в лихих танцах под бой барабанов – и была соткана из тонких ниточек теней, которых так недоставало в блеске праздничной площади.
На меня накатил необъяснимый страх, когда она улыбнулась мне сквозь веселящуюся толпу...

Тем же вечером – она ужинала у нас.
Старая знакомая матери.
Она искала совсем молодых девушек.


Я вышла из дома – и что-то отчаянно забилось внутри. Прижала к себе сумку с вещами и глянула на лицо матери, серой маской зависшей в окне.




Начались будни. Мое детство закончилось в тот самый момент, когда легонько тренькнул об деревянный стол контейнер с кредитами. И до невозможности обреченно вздохнул отец.
Не могу сказать, что мне не повезло. Большим негативом, являлась даже тяжесть труда, сколько осознание того, что я – вместе со всеми моими мечтами, и снами - была всего лишь актом купли-продажи.
Но сил и времени давиться своей обидой у меня просто не было. Потому что я, из тонкой тропинки будущей жены какого-нибудь трухлявого бизнесмена, ступила на изящный и графичный путь искусства – искусства Ар'таннинэн.


Младшие, не имеющие права даже мечтать пока о славе Ар'таннинэн и не имеющие даже имен, делили свои сутки между прислуживаниями старшим по лестнице обучения – Миомми – то есть таскали воду для ванн, толкли краски для косметики, затачивали иглы на высоких ашиде (сандалии на высокой подошве – вместо подошв иглы*.), то есть всячески помогали по хозяйству, а после – с наступлением рассвета начинали собственную подготовку – упражнялись в искусстве ведения разговора, тоннами заучивали стихи, казавшиеся нагромождением букв без смысла, после часов чтения разбегающихся по тонкой бумаге как стая пугливых жучков, писали собственные, не менее бестолковые и неуклюжие рифмы, за которые через раз получили длинной линейкой по пальцам, учились ходить на ашиде, пока еще без железных игл – с просто тонкими деревянными палками, вставленными в подошву, учились играть на музыкальных инструментах ,и так далее, так далее...
Эта ступень запомнилась мне собственными пальцами, исчерченными синяками и кровоподтеками, дрожащими от вечного напряжения.
Но прошла я ее без особого внутреннего надлома – все-таки жизнь дома обязывала меня к труду, но другим девочкам моего уровня – шести эфемерным созданиям – приходилось гораздо тяжелее; как я узнала раньше – это были дочери славных семей, которых родители отдали в этот Дом – и точно не от отсутствия денег.

Вторая ступень наступила через четыре года, как раз когда мне исполнилось пятнадцать.
Морозное утро. Бумажная дверь нашей общей комнаты с тихим шепотом, боясь нарушить сон детей, отъехала, и вошла Госпожа. Наша Матушка и Благодетельница. Та самая, завернутая в черные крыла шелков, нагнулась ко мне – и назвала мое новое Имя, блеснув черными, влажными как страсть ночи глазами.

Таинственный ореол Матушки был всегда пропитан тонкими ароматами дорогих наркотиков и удушливо-терпким запахом табака, который впитали в себя все восточные покои Дома.
Я точно это помнила, ведь стала бывать там гораздо чаще, став полноправной Миомми – теперь моими обязанностями стали обслуживание Матушки и Наэтрэ - старших дочерей.

Система Дома была предельно проста – во главе стояла Матушка, Леди без имени и без возраста, без описания и определений, которые хоть как-то могли ее охарактеризовать. Затем шли Ар'таннинэн, которые еще не успели найти путь, по которому они выпорхнут из-под крыла Дома и те, кто уже вернулся, не найдя в мире того, что искали – и осевшие в Доме, для того чтобы передавать тонкость учений подрастающим поколениям.
За Ар'таннинэн тонкими тенями по пятам следовали Найнаэтры – робкие чуть жеманные по неопытности, но уже исполненные фантастического дурмана Танцовщиц девушки, ловящие каждый жест и взгляд Ар'таннинэн, шелковые шлейфы которых бережно несли вечно уставшие, не смеющие разогнуть шеи Миомми.

Ступень Миомми – вот когда мы начали узнавать друг друга. Даже то, что из равно работающих и пыхтящих над упражнениями девочек кто-то ступил на новую ступень раньше, а кто-то позже – уже был укол, легкая пощечина по чести и самолюбию. Именно тогда я со всей ясностью начала понимать, в какой змеиный клубок я была вплетена...

- Толки ровнее. Ты не видишь? Такой пудрой можно отдраивать пятки, а не белить кожу. А это что? Вот это, я спрашиваю. – тонкий белый палец, расчерченный горизонтальными полосами серого рисунка катает по ситу белый слипшийся комочек.
- Я тру восьмой раз, а Твои пятки – не от.. – Оборачиваюсь на глухой звук удара.
Один, второй, третий.
Лицо раз за разом ударяется в сито, поставленное на стол – бледные веснушки уже почти не видны, а рыжеватая проволока волос медленное седеет, раз за разом выныривая из поднявшегося облака пудры...



Но все же самое интересное началось когда моей наставницей стала Айтрэ. Высокая и худая, как натянутая струна, со взглядом равным по силе удару бича, и с руками исполненными такой грации, что казалось она выучила каждое свое движение еще за тысячи лет до рождения.
Она говорила – и нервный надрыв в ее голосе перемешивался с природной страстью, скользящей через каждый удар ее сердца и выливающейся в томный грудной голос. И вместе с этой фантастической женственностью и желанностью, она сочетала в себе и непомерную строгость наставницы и упорство мастера, из неотесанного камушка вырезающего Совершенство.

Именно такой я ее запомнила. С вечной сигаретой, зажатой в тонких губах, и точеный, острый как росчерк пера профиль, врезавшийся в подсвеченную бумагу ширм.


Я вставала в пять – и шея саднила от валика, который служил мне подушкой, или получала по ушам тонкой линейкой за то что падала с него во сне. По первому снегу ли, по подернутым осенним морозцем лужам или по весенней каше из грязи и талого снега – бежала к купальне, где морозила себе все что можно, быстро намыливаясь под проточной водой, затем бежала и завтракала какой-нибудь мерзкой лапшой. Тренировалась в каллиграфии, долго и нудно расчесывала волосы, превращая природную проволоку в блестящий шелк, пытаясь их уложить в один из сотни вариантов классической дневной прически Танцовщицы, которая должна несмотря на всю трудность и длину дня быть будто только что сделанной к полуночи, потом разминалась, а потом....
Потом начинался танец...
Уже не скучные наработки, как во время предыдущей ступени, а уже самый настоящий, пусть пока не до конца сбалансированный и отточенный, но уже полный надломленной и увядающей грации танец Ар'таннинэн. Тот танец, где движения, где гибкость тела переплавляется в игры разума, где желаемое становится действительным, и где сон становится реальностью, а настоящее - завязшим лунным бликом в плиссированном омуте веера.



Вместе с уже постепенно становящимся профессиональным танцем, пришли долгие официальные вечера, где моей обязанность было изогнувшись до предела в любую сторону, которою потребует этикет, налить чай, придерживая пальчиком вечно соскальзывающую крышечку и, не дрожа от напряжения мышц, например спины, вернуться в исходное положение, перейти к следующей чашечке, и так сотни раз за званный вечер, где мы, начинающие танцовщицы и их наставницы, должны были развлекать гостей и скрашивать своим присутствием серость вечера, например, иногда ловко раскручивая и подбрасывая в руках веера, металлическими гранями перекидывать блики света стоящим напротив подругам, или продекламировать в зависшей паузе подходящее по смыслу стихотворение, спеть, если попросят, или разыграть поэму...
Бывали и эксцессы, конечно.. Не всем ведь дано понять искусство наших сестер, тем более приезжим из других миров, с этими из взглядами, словно грязными тряпками бьющими в лицо своей открытостью...
Ведь как можно было принимать нас за продажных женщин?!



Дни моего обучения убегали как вода сквозь пальцы, все ускоряя свой ход чем ближе я подходила к финальному Танцу – без наставницы, только я одна на один со всем распахнутым миром, закрытая в белилах макияжа, закрывающего мой внутренний мир лучше всякого доспеха, и только взмахи, всплески вееров...

- После все дороги будут открыты для тебя, Найнаэтрэ – тихо ворковала Айтре сквозь дым сигареты, деря мои волосы расческой, смазанной воском. – Ты одна из лучших – и сама Матушка, наша Благодетельница распахнет тебе двери в мир и подтолкнет тебя в нужном направлении... А когда ты облетишь его – то поймешь его соль и сладость, и вернешься к нам, сюда... в Этот Дом.. – говорила она, и в ее глазах скользила чья-то неувядающая тень, словно кто-то ждал ее за гранью черных как омут зрачков... Не его ли вы не уберегли – и не от того ли все стало так солено?
- Да, наставница. – я равномерно втирала белила в щеки, стараясь забыть навеки то, как пудру наставницы от щеки до острого подбородка расчертила тонкая влажная полоса.
В глазах Ар'таннинэн не может быть слез.

***


Я ударила ступней, взметнув к небу рассыпчатые лепестки белого песка.
Мягким шелестом перекатились по щиколоткам колокольчики.
На секунду застыла, выгнувшаяся как отведенная струна, готовая взорваться в любой миг бешеной мелодией.
Легкий испуг в глазах затемняют опущенные ресницы.
В глазах Ар'таннинэн нет места страху.
Мягкий перекат – и я опускаюсь параллельно белому шелку песка – вытянув босую ногу вперед.
Серебряным всплеском стальных крыльев взлетают над головой веера.
Опять томная и тягучая, как мед пауза.
Пауза которая, вдруг начинает казаться, продлится до утра...

Но вдруг пронзительным шепотом веера вспарывают песок, и под утробный гул барабанов начинается танец.
Свободные движения, перемеженные с болезненными надломами, плавно вливаются в ритм, становясь единым целым с вечером, белым песком, тихим шелестом ветра.
Секунды текут по серебряным лезвиям, и танцую уже не я – танцует моя душа, сложное макраме лунного света.
Тонкие веера раз за разом рассекают морщинистый лик реальности.
Быстрее.

Темп постепенно перестает быть осмысленным – тело само выплетает сложнейшие движения и переходы. Я становлюсь на удивление спокойной – к чему волнения – если есть только я, два раскрытых веера, рвущих ночь – и белый песок, с разбросанными по нему лепестками факельного света.
Так, наверное, можно стоять на крыше, и отгибать уголки неба
И все внизу будут кричать – что вот оно, Совершенство...
И в тот миг, когда невыносимая лазурь резанет по глазам –
Ты сорвешься вниз...
И тогда совершенство растопчут с двойным удовольствием.

Быстрее.
Не думать.
Забывать.
Только слушать, как бьется сердце
А потом забыть и о нем
С закрытыми глазами
Заглянуть так далеко...
Так глубоко под пленку мира
В этом раскаленном экстазе танца
Услышать, как ветер строит свои сложные траектории геометрического кружева
Увидеть, как за спиной в озерной глади пульсирует кардиограмма предутреннего тумана.
Запомнить, как в покрытый сатином ночи ультрафиолет въедаются новые звезды каплями ртутной кислоты
Забыть имена, чувствуя суть
Как не заметить, что на своей крыше
Я уже не одна...

Кто ты?
Не услышать ответа. Только запах золота, сорванного с огромной степи.

Под завершающий аккорд упасть в песок, перерезав вечер свистом закрывающихся вееров, утонуть в звуках нарастающих аплодисментов и прочитать свое новое имя в рисунке собственных следов...




Матушка осталась довольна моим исполнением, и, как и обещала, показала мне дорогу в мир. Но совсем не так, как я это представляла себе. Не было ни благородной дороги, посыпанной лепестками цветов, ни тернистого пути философии – был опять мелодичный перезвон кредитов, перетекающих со счета на счет.

Совпало так, что когда я должна была танцевать, наш город, зависший высоко в горах, нашу цитадель искусств и умирающих учений, посетили варвары... Не совсем варвары, конечно... Скажем так, нагаи не совсем понимающие нашу суть и предназначение. Те, для кого созерцание денег было приятней бликов луны в озере, те кто привык брать все силой физической, или силой денег, привыкшие действовать не по зову сердца, а по зову командира, затянутого в серый китель, и отзываться не на плач матерей, а на гортанный зов боя.
Громко галдящие, бледнолицые и черноволосые – они сразу вытеснили половины первых рядов – на самом шумном мероприятии – посвящении очередной Ар'таннинэн.

Не знаю как, не знаю сколько было предложено, сколько стоила честь нашего дома, сколько стоила честь моя для Матушки, не знаю сколько стоили те обещания, те сокровеннейшие тайны – но тем же вечером за мной пришли уже не сестры.
И тем же вечером – ни уговоры, ни плач и угрозы – ничто не смогло смягчить нагая с татуировками астр во всю спину.
Все мое «я» потонуло в шепоте разрываемого шелка...



***

Я зябко передернула плечиками. Допила оставшийся на дне фарфоровой пиалы чай. Кажется вчера, а следующее перед ним позавчера были целую вечность назад.

Коротко улыбнулась ускользающему утру.
Взяла катану, которую он так неосторожно оставил без присмотра.
Отодвинула створку, ведущую в дом.
Пахло домашним теплом и уютом; где-то вдалеке, сквозь бумажные стены слышалось мерное потрескивание поленьев в камине.
Я сняла деревянные ашиде и прошла несколько комнат. Опустилась на колени перед печкой и поворошила изогнутым кованным прутом тлеющие угли. Глаза закололо от ярко-красного, резко диссонирующего на фоне прозрачно-белых комнат.
Закрыла металлическую вьюшку и встала, отряхнув несуществующий пепел с пальцев.
Прошла еще несколько небольших комнат.
Немножко помедлила перед последней створкой двери, и, отворив ее, так же замерла на несколько мгновений... И захлопнула как можно быстрей.
В ворохе белых простыней его не было.

Сердце уже было застучало быстрее, но, словно споткнулось о невидимую преграду, и забилось в прежнем, размеренном и глубоком ритме, удерживая меня где-то на краю сознания, не давая упасть в панику.

Миновала несколько уже открытых мною дверей и замерла, едва касаясь стены спиной.
Сердце билось так глубоко, и казалось, что оно не во мне, а где-то рядом, и всего лишь поддерживает меня багровыми нитями вен, подвешенную, как марионетку...
Мыслей не было, было лишь осознание того, как же много зависит от сердца, как много зависит от каждого удара, о котором ты забываешь, который ты почти не чувствуешь...
От сердца, которое ты начинаешь чувствовать лишь тогда, когда оно спотыкается, или внезапно ускоряет свой бег, начиная отбивать острый алгоритм нервов где-то в горле...

Пальцы смыкаются на рукояти, обмотанной серебряными тесемками, и лезвие тихо выходит из ножен...

Тук-тук... Тук-тук... Совершенно спокойно и необыкновенно приятно, чувствовать....
Тук-тук...
Дыхание замирает...
Тук-тук...

Звук металла о бумагу...
Шелест?
Клинок разрезает бумажную стену насквозь.
Тук........ Тук...
Быстро оборачиваюсь - на снежно-белой поверхности распускаются мелкие багровые бутоны.
Глухой вздох.

Прислушиваюсь...
В доме царит тишина – только где-то, очень давно и далеко весело потрескивают поленья и шелестит шелк.

Протыкаю бумагу пальцами и прижимаюсь всем телом к хрупкой перегородке...
Но...
Только рубиновые лепестки астр распускаются на белом поле бумаги.


Я стояла на небольшой поляне, посыпанной серым жемчугом дождя. Немного непривычные после ашиде кожаные сапожки утопали в мокрой траве как в меху, и подол темно-фиолетового кимоно пришлось немного закатать. Передо мной, треща и охая, догорал бумажный дом, построенный для гостей главой Дома, из которого я ушла.
Бумага сворачивалась как высохшие лепестки за считанные мгновения и взлетала серым пеплом в серебряное небо, растрескавшееся голубым.

Стояла поздняя осень – и в доме из бумаги догорал тот, который до конца жизни будет говорить со мной во сне и наматывать на белые пальцы мои непослушные локоны, как в тот единственный раз, когда мы были вместе всю жизнь, уложившуюся в несколько часов от заката до бледного рассвета-альбиноса.

Крыша обрушилась, взметнув в небо сноп искр, раскаленных добела.
И за золотом, перечертившем серый атлас я внезапно вспомнила, как ветер рассекает бледными вилами рассвета пожухлую траву, покрывающим великие степи...

Может, он был родом из степи?





Имя: Опиум

Возраст: 19


Внешность:
Волосы: Предмет гордости и тщательного ухода. Одна из расовых особенностей Нагаев – жесткие черные волосы, по ощущению напоминающую проволоку. Но веками тщательно следящие за собой Ар'таннинэн, возведшие тонкую и идеальную красоту в культ, естественно нашли способ менять их цвет и делать их более шелковистыми и послушными, что так необходимо для огромного множества причесок, через которые можно выразить на языке намеков и символов любое чувство и настроение.
Цвет волос у Опиум - темно-каштановый. В зависимости от воды, шампуня, бальзама-ополаскивателя, а так же от света и погоды может варьироваться от более холодного, уходящего в синеву, до более теплого оттенка.
Длина – до талии.
Почти всегда собраны на затылке в сложную прическу, заколотую четырьмя иглами зенжи с резными наконечниками в форме маленьких драконов.

Глаза: Огромные волоокие глаза несколько «азиатского» типа, то есть небольшое сужение к слезничкам и более ощутимое ко внешним, заметно приподнятым уголкам; обрамлены длинными черными ресницами.
Цвет довольно необычный – фиолетовый, слегка меняющийся, например, от настроения от почти сливового до нежно-лилового.
Почти всегда будто бы смущенно опущены, чего требует этикет Ар'таннинэн.

Кожа: Нежно-перламутровый загар, зачастую высветленный пудрой, и если не ровным слоем, то геометрическими узорами, словно полупрозрачным кружевом покрывающими тело.

Уши: Длинные, с чуть розоватыми кончиками. Очень чувствительны к звукам и, иногда непроизвольно от Опиум двигаются, выдавая ее эмоции и настроение.

Губы: верхняя губа чуть больше нижней, что придает лицу чуть обиженное или напуганное выражение.

Фигура: Хрупкая, стройная

Характер: Принадлежит к астенической группе (повышенная чувствительность, быстрая истощаемость), Дружелюбна, зависима от общества и общения, но с тем же немного застенчива и замкнута; практически все переживает в себе, не давая окружающим видеть ее эмоции и настроение, одевая ту или иную маску, безупречно играя любую необходимую для ситуации роль.


Одежда: Темно-коричневое трехслойное достаточно легкое кимоно, запахивающееся как простой халат, с набивными узорами по подолу, изображающими цветы. Перехвачено широким кожаным поясом с продавленными узорами, по бокам к которому прицеплено два веера. На все сверху – одета широкая накидка, подбитая мехом, так же перехваченная на талии тоненьким пояском с большими черными кистями на длинной тесьме. Силуэт походит на перевернутый только начавший распускаться бутон.
На ногах – темно-коричневой кожи сапожки, мелко изрисованные с небольшими железными вставками на чуть загнутых носках.




Rheshalve Interstellar Armaments Rodian Repulsor-Throwing Razor

Убийственно прекрасное сочетание ремесленничества и высоких технологий, родианские метательные лезвия - это метательное оружие со встроенным микро-репульсором, который используется, чтобы увеличить дальность броска. За счет встроенного репульсора дальность броска может доходить до ста метров. В добавление к этому в таких лезвиях используется миниатюрный радиомаяк, который позволяет оружию вернуться к хозяину, ориентируясь на другой маячок. Возвращаясь, лезвия летят уже медленнее, если хозяин не берёт в руку вернувшееся лезвие, то оно просто продолжает медленно кружиться вокруг него. Такое оружие всегда продается парами. Конкретно этот экземпляр был сделан на заказ. Лезвие здесь выполнено в виде веера, который на первый взгляд является всего лишь стильным, но безобидным аксессуаром. На самом деле тонкие пластинки дюрастила отлично сбалансированы для полета, а остро отточенные края способны резать не хуже оригинального клинка.
У точки схода сделаны небольшие рельефные деревянные вставки, не дающие вееру выскользнуть из руки в самый неподходящий момент.

Четыре иглы зенжи – темный металл, по краям – маленькие фигурки изогнувшихся драконов.

Сумка с несколькими сильно утрамбованными кимоно и остальным шмотьем, пачка курительных палочек, зажигалка, украшения для танцев (символические – пара браслетов с бубенцами на запястья и щиколотки) пара свитков с любимыми стихами, набор традиционной косметики.

Кредиты: 6000

Ранг: 3.