|
Я проснулась после мутного и вязкого сна, наполненного неясным и от того липким как смола страхом, стекающим из-под коры подсознания. Пробуждение было таким же медленным, тяжелым – тело как будто пребывало все еще в глубоком сне, а проснувшееся слишком рано сердце билось слишком быстро, как птица, попавшая в силки, и, казалось, пыталась разорвать грудную клетку.
Мы уже совершили посадку – в дроида-пилота просто не была вложена функция будильника. За запыленным иллюминатором с трудом можно было различить пустую посадочную площадку.
Я поднялась с кресла, разминая затекшие от сна на неудобном кресле мышцы и болевшую как от удавки шею. Путешествие далось мне много сложнее чем я думала – раньше почему-то перенести многочасовой перелет с еще более неудобными креслами не было для меня особой проблемой. А теперь, как будто все пыталось предотвратить мое появление здесь.
Я взяла свою дорожную сумку, перевесила сложенное пальто через лямку и – вышла на уже спущенный трап. В лицо пахнуло солнечным жаром, многочисленными запахами небольшого деревенского порта, сквозь который тонким ручьем сочился запах моря. Далекий, неуловимый, с трудом пробирающийся через невообразимый зной огромных открытых пространств, нерушимых ни ветром, ни стремительным полетом птицы.
Я прошла регистрацию, ответив на вопросы сонного и разморенного жарой тви’лекка, вяло отмахивающегося от постоянных атак мух.
Судя по воспоминаниям – я никогда не была в этом месте, наверное родители все-таки предпочитали более респектабельные порты, да и деревушки посимпатичней. Благо выбор был огромен – вдоль морского побережья их было рассыпано несметное количество. И сам закон подлости вывел меня под руку именно в это захолустье. Ибо – простите, извините, порты не доступны, дроиды сломаны, да и вообще, у нас здесь живет прабабушка, поэтому мы летаем только сюда. Да-да. Чертова провинция.
Поблуждав по совершенно пустому в полуденный час городу и , насмотревшись вдоволь на бегающую и громко гукающую малышню, на огромные кучи поломанной мебели и остального мусора в конце каждой улицы, я зашла в небольшую кантину, ибо, как известно, если тебе что-то надо в этом мире – спроси сперва там.
Всего каких-то пару часов спустя я вышла оттуда с ключами от спидера, загруженной в датапад картой местности, несколькими пайками, и безмерной ненавистью к фантастической расторопности и скорости здешних бизнесменов.
* * *
Огромная и вечная степь доживала последние жаркие, расплавленные в горниле лета дни. Воздух над высокими золотыми колосьями травы тек в небо запахом сухой, выжженной травы. Было идеально, кристально тихо. И в этой тишине сплелся хруст ломающихся листьев под лапами какой-нибудь степной твари, звон невообразимо глубокого синего неба, разбивающегося о горизонт и гудение солнечного света, раз за разом без устали обрушивающего на терракотово-золотое море степи тонны невозможного для этого времени года жара.
Я лежала, зажав какую-то зеленую травинку в зубах, как видно чудом спасшуюся от зноя, под тенью спидера, и смотрела в бесконечную синеву, пытаясь разглядеть за этой опрокинутой на землю чашей атмосферы далекие звезды. Я чувствовала себя уже почти дома – ведь если верить карте, то всего каких-то полтора часа пути – и я снова окажусь около ворот своего дома. Высокими, с каким-то забавно-пафосным гербом, выбитом на потрескавшемся дереве. Как глупо. Гербы, потрескавшаяся и выгоревшая семья, рассыпавшаяся погребальным пеплом по ветру. Смерть приберет все, не забывая в дань каждому еще раз зажечь сине-серую лампу осени.
Ну пОлно грустных мыслей...
Я выплюнула травинку и перевернулась на живот, уперев подбородок ладонями. Странно, неделями, оборачивающимися месяцами я бредила возвращением домой – и вот теперь, зная, что дойти туда смогу и пешком - вся моя уверенность как будто иссякла, как иссякает буйное разудалое вино в кувшине, а ей на место пришел неопределенный страх, как после кошмарного сна.
Но ты сама взялась испытать себя, Ниакрис. Никто тебя не звал, никто не голосил о помощи отсюда – никто, только ты сама и кричала, и звала себя обратно, и рыдала от страха, боясь вернуться сюда. И единственное, что возможно сделать – это действительно, взаправду – не во сне - вернуться и вырвать корни этого места, и навсегда разорвать эти цепи, тянущиеся из-за растрескавшегося серебряной паутиной зеркала прошлого, втягивающего в себя весь твой мир словно воронка. Сны, Хаями, видения – все не случайно и есть звенья одной цепи, скованной которой я быть не хочу.
Я перекатилась из под спасительной тени и растянулась под золотым светом, чувствуя его каждой клеточкой своего тела – чувствуя как солнце тонкими медными иглами подступающей осени прокалывает загаром кожу, как проходит сквозь кости золотым рентгеном и проникает в самое сердце. Чувствуя, как глубоко-глубоко в земле живет эхо моего дыхания и спит огромное озеро, закованное, словно лазурит, в растрескавшуюся оправу литосферы, и каждый отзвук шага на поверхности оно вбирает в себя и записывает как огромный голокрон.
И услышав в нем отзвук собственных мыслей, искаженных путями червей под землей, обезображенных лезвиями камней, я поняла, что мне пора идти дальше.
Я поднялась, отряхнула со спины прилипшие травинки. Облила голову водой, фыркая как кошка. Вытащила из сумки легкий шарф и обмотала голову. Не дай Сила еще схватить тут солнечный удар....
Мгновения замерли – а потом растрескались, рассыпались, и золотой трухой осыпались под чьи-то замершие во временном пространстве лапы. Я прислушалась к Силе и рассыпала свои чувства как бисер по медному блюду степи. Так далеко, насколько мне позволяли мои возможности. Все, что могло представлять опасность – было за много километров от меня – рядом же не было никого. Ничего. Только насекомые и мелкие твари, забравшиеся в свои норы. Только мои страхи? На мягких лапах бредущие за мной по пути? Или что-то, что не материально, и бредет где-то под фотографической пленкой подсознания, бросающего неясные призраки видений на окружающий мир? Сбившиеся под напором жары чувства?
Я еще раз огляделась, удостоверившись, что есть только два мира – синий и золотой, застывшие в вечной и недосягаемом объятии. И только это вечно. А я уйду не оставив и следа.
Спидер, поднимая за собой вихорь мелкой травы и пыли, несясь на предельной для него скорости, пытаясь обогнать линию, делящую небо и землю – ревя, фыркая и трясясь под моими руками как взбесившееся животное, подпрыгивающее на небольших холмах. Здесь земля уже не казалась бесконечной золотой пластиной, а скорее смятым и прорванным холмами шелком. Я силилась узнать эти места – ведь точно здесь я бегала, пытаясь найти конец степи. Но находила лишь новые холмы, а за их концом – бесконечность.
И неожиданно и резко – я будто вырвалась из жаркого ничто в...
Наступившую осень.
Осень была даже не в пожухлой траве, одевшей фундамент в сероватый саван. И не в показавшемся робком движении воздуха, похожее пока больше на зарождающиеся личинки сквозняка, чем на легкокрылый ветер.
Осень затаилась в обрушившейся кровле, красными лепестками черепицы лежащая в провалах разрушенных стен. В выступающих рёбрах балок, торчащих из боков умершего от голода по жизни дома. В высохшем от жажды и висящем как рыжая паутина плюще. В сломанных оградах, в развалившихся бытовых постройках. В кусках мебели, лежащей на земле вокруг дома, давно потерявшей запах уюта и превратившейся в убежище для змей и ящериц.
Я спустилась по знакомой мне дорожке из белого полированного временем камня, закрыв глаза. И как ни пыталась вновь представить... Здесь, справа должен быть вечнозеленый куст – подарок двоюродного брата отца – здесь – глубокий колодец, который глотает голоса без остатка а отдает глубоко ночью шальному северному ветру. А вот здесь – я открыла глаза и не нашла беседки, увитой дикими цветами. Так же не нашла и фруктовых деревьев, и кустов, и клумб, и ручьев, и птичьих кормушек на высохших деревьях. Как не нашла и запаха нашего дома, в первый раз за долгое время положив ладонь на входную дверь.
Изъеденная жуками дверь ответила тонким протяжным скрипом и шатнулась на одной петле, обнажая черный зев коридора, будто в дорогу в преисподнюю, а не в дом, который в свое время был моим.
Передо мной сбыла картина тотального запустения, выеденного временем. Дом был пуст, пуск так скорлупа – не оставив внутри себя ничего от своих прежних обитателей. Выметено все подчистую – только голые поломанные стены, обломки дерева и покореженное железо. Осколки посуды и лоскуты ткани. Сквозняк, играющий в бурную метель пылью на полу.
Я сделала шаг под музыку скрипящих половиц, и замерла. Ожидая услышать только хор тишины и старости, и почувствовать выветренный запах разложения... Но почувствовала я...
Запах вполне .... посюсторонний.
Кто-то здесь. В это самом доме. МОЕМ доме готовил.
Готовил мясо.
Варил точнее.
В моем доме.
Мясо?
Я со всех ног бросилась по дорожке запаха, ведомая им словно ищейка, почувствовавшая след. И след, петляя по провалившимся коридорам и зияющими иссиня-черными дырами в ступенях лестницами, вывел меня к нашей небольшой летней кухоньке, стоящую немного на отшибе, где обычно варили-жарили-парили в особенно жаркие и безветренные дни, чтобы запах не распространялся по дому. На плите, освещенной легкой бронзой солнечных бликов и в правду стояла большая кастрюля, в которой что-то весело бурлило, изредка подбрасывая вверх крышку, будто салютуя. Я как завороженная вышла на середину комнаты, что бы убедиться, сократив расстояние, что это не плод моего воображения. Но нет.
Огонь горел. Крышка стучала о железную кастрюльку.
Тук-тук-тук.
Я подпрыгнула так, как подобает подпрыгнуть любой ошпаренной вожжой под хвост банте. Заорать, как бравый ситх я так и не смогла. Сердце ушло в пятки так глубоко, что надежды на возвращение не было...
Я медленно повернулась, готовясь встретить все исчадия ада..
Но увидела только Человека.
Человек стоял, опершись на длинную грубо обтесанную палку, и смотрел на меня.
- Ну что, стало быть, суп будешь? – он медленно обогнул заваленный посудой стол и мимо меня прошел к плите. Достал треснувшую ложку и стал мешать что-то в кастрюле, которая ответила ему утробным шипением и обдала стену зелеными брызгами. – что стоишь? Принеси воды. Колодец – через дверь. Ведро сама знаешь где.
Я секунду помедлила, смотря, как он с силой, яростно размешивает суп и мерно сыплет в него кристаллики соли. Повернулась, и по привычке – достала из-за небольшой дверцы в стене ведро для воды.
Вышла через покосившуюся дверь – и в лицо ударил солнечный свет. Жаркий и невыносимый. Отдающий потом степи и запахом пересушенной травы. Сам колодец был неподалеку – и, приблизившись, я поняла, что он – пожалуй, единственный, над кем не властно было время. Потому что когда мы появились на этом месте – он уже стоял здесь точно такой, каким предстал мне и сейчас. С мелким мхом на по каменной кромке, с проржавелым рычагом и густой ледяной водой.
Я прицепила ведро к цепи и бросила его в зияющий чернотой провал посреди терракотового мира. Через мгновения раздался глухой шум разбивающейся поверхности воды. Я надавила на ручку – и она тяжело поддалась, сыпля на землю рыжую стружку ржавчины.
Под непрерывный скрип, похожий на плач умирающей собаки, я вытянула ведро, наполненное пахнущей льдом водой.
Когда я вошла, Человек уже разлил в обколотую посуду горячее варево темно-зеленого цвета, пахнущее подгоревшим мясом и переваренными овощами. Он, не оборачиваясь бросил мне, чтобы я поставила ведро, и велел мне садиться.
Мы молча пообедали.
* * *
- Ты давно здесь живешь? – я перебирала высушенную пятнистую фасоль, лежащую на плоском деревянном блюде, и напоминающую мелких фиолетово-черных жуков. Хорошую – бросала в осколок вазы, а плохую – в продолговатую трещину в полу. Действия после часа работы перешли в нечто совершенно неосознанное, и пальцы сами, на ощупь узнавали, какое семечко – уже почернело изнутри, а какое можно будет сварить на завтра с мясом какого-нибудь пойманного зверька.
Я знала, что Человек никогда не выбирался в город – даже если у него, например болели зубы. С зубами история была такая. Если они начинали ныть - он просто натирал какие-то коренья и натирал ими десны. А если мазь не помогала, то он мог запросто выбить себе зуб камнем и ножом, использованным как рычаг, потом часами валяясь, скорчившись от болевого шока и харкая собственным застывшим в горле криком. И поэтому, у него во рту остались только те зубы, которыми можно рвать вареное мясо.
Человек не рассказывал мне об этом, но то, как он обтесывал свой посох – говорило мне о том, что для него нет цивилизации, нет того, что можно назвать ее благами, нет ее причуд и условностей. Все ее вмешательство в его жизнь состояло в старинной плите, обломкам посуды и железному ножу, который он использовал для того, чтобы избавляться от ноющих зубов. Даже одежда его делала его похожим не на человека, а на бесплотный дух, находящийся между миром настоящего и миром, когда первые люди научились любить.
- Ты давно в этом доме?
Человек поднял голову, и долго и протяжно посмотрел мне в глаза.
- Ровно столько, сколько и ты. Ни минутой раньше, только секундами позже, за вычетом того, когда ты была в настоящем.
- Я не понимаю.
Человек посмотрел на меня с жалостью и покачал головой.
* * *
- Ты знал тех, кто здесь жил?
Человек прилаживал древко к лопате, сидя на краю нашей летней террасы и молчал так глубоко, что казалось, что он слышал голоса с другого края планеты.
- Здесь жил и живу только я.
- До тебя же жил здесь кто-то. Я спрашиваю о них. Тех, кто построил этот дом.
- Это мой дом.
- Это не твой дом. – ярость хлестнула меня так больно и так остро, что мне показалось что мое лицо переломилось пополам от крика. – Это не ТВОЙ дом. Это МОЙ дом, мой, Слышишь? И эта земля, и эта лопата, и этот песок, эти посудные осколки – здесь все мое. Мое. И моей семьи. Слышишь, слышишь, ты? – я со всей силы пнула деревянную ступень.
Человек поднял на меня свои прозрачные глаза.
- Те, чье это было – умерли. Ты ушла. Ушел и он, вернувшись, найдя только пустоту. А лопату сюда принес я. – Он встал, и мелкие древесные жуки осыпались с его одежды как черные топазы. Отряхнулся, проверил еще раз лопату и удалился, оставив на ступенях свою выгоревшую тень.
Села на его место, греясь в его тени. Сняла сапоги.
Палец саднил.
Я уткнулась лицом в колени, упиваясь своим ничтожеством.
* * *
- Ты знал тех, кто здесь жил? – я задумчиво смотрела на то, ,как он опять пытался распрямить большим камнем погнувшееся лезвие лопаты. Давалось ему это с трудом, и под палящим солнцем казалось, что он вот-вот расплавится. Но его упрямство пересилило сопротивление металла и, в итоге он критически начал разглядывать тонкое окрашенное ржавчиной железо. Я отлипла от тени деревянной колонный и, когда он поднялся по ступеням и направился в дом, последовала за ним, ожидая ответа на свой вопрос.
- Ты слышал. - Я уперлась рукой в проеденный жуками косяк.
- Ты не можешь спрашивать меня, - с огорчением произнес Человек. - Разве ты забыла? - эхо сгнивших покрытий и обвалившихся сводов, причудливо растянуло слова, превратив горечь, в свист кнута…
Человек развернулся и зашагал прочь. Вместе с изъеденной временем лопатой, и со странным, абсолютно новым черенком, из шкафа выпала серая, замусоленная тряпка.
Брезгливо дернув ногой, он откинул в сторону, некогда бывшее нежно-зеленым девичье платье.
Ненавидя его спину, скрывшуюся за покосившейся дверкой, я подобрала платьице и свернулась в комок, сидя на корточках, прижимая к себе прогрызенную пылью ткань.
* * *
Я не знала, зачем я оставалась там так долго. Лето иссякло без остатка, и теперь осень выжимала последние светлые дни из зависшего над планетой высокого как никогда солнца.
В один из этих светлых дней, я стояла на террасе и смотрела, как в очередной раз ветер треплет тонкую иссушенную траву, золото которой тускнело с каждым дождливым днем и в итоге превратилось в старую, истертую коррозией осени бронзу. Ветер сегодня действительно решил выдрать последние воспоминания о тепле и жизни с корнем, и хлестал до боли, до ломоты в костях своими серыми, пропитанными моросью плетями.
Человек опять пропал где-то в подполе дома. И мне, как всегда в эти минуты было безумно скучно. Бродить по дому, водя по пыльным стенам, воспламеняя и распаляя в себе чувство щемящей тоски и боли по ушедшему – тоже, в конце концов стало скучно.
Я знала, что Человек делал в подвалах. Как-то раз, пребывая в особо хорошем расположении духа, он сказал, что весь фундамент дома под землей похож на изрытый жуками-древоточцами пень, хранящий в себе кучу беспорядочных тоннелей.
- Тоннелей, говорю, здесь как в старом дереве. Глубокие, и ползущие во все стороны как корни. И сейчас, я хочу их прорыть еще дальше.
Я рассмешили его слова.
- Зачем тебе эти тоннели?
- Море. Я слышу запах моря.
- Моря нет на многие километры вокруг. Здесь воды – еле на колодец нашлось. Отец проверял, я помню – он при мне проектировал подземные источники. Хотел найти воду и вдохнуть жизнь в эту пустошь. Но нашел только этот колодец. Там воды еще лет на пятьдесят. И это вся вода. Вся. До моря – ты не дойдешь и за неделю.
Человек насупившись оттолкнул меня от дверки, ведущей в подпол.
Я со злостью захлопнула дверь, за что дом обдал меня серебром полувековой пыли.
Так я узнала, что Человек упрямо и самоотверженно ищет море здесь уже несколько лет. С помощью лопаты, кирки и пары фонарей, которые он снял с какого-то разбившегося неподалеку спидера.
Я зябко закуталась в старое одеяло и пошла обратно в дом, следить за тем, как варится в старой кастрюле с кружевом ржавых дыр на крышке зеленоватый фасолевый суп.
* * *
Шли недели. Шли месяцы – и поздней осенью я застала Человека в состоянии крайнего возбуждения. Он с остервенением затачивал свою старую лопату и кирку, не замечая, как часто его руки, искореженные артритом, соскальзывают и заточенный метал вгрызается под кожу.
- Что ты?
Он посмотрел на меня – и в его глазах стояли слезы.
- Ты пахнешь морем. Дерево твоей семьи пахнет морем с самого основания. Потому что твой прапрапрадед зачав твоего прапрадеда отправился в море, но море не вернуло его. И твой прапрадед – в море провел свою жизнь, мстя ему, а потом посвятив себя ему, как любимой всей жизнью и смертью женщине. Но оно не приняло его в себя – и он зачах на суше. Твой прадед, встретил твою прабабку, когда та танцевала на площади в базарный день, а народ кидал ей под ноги монеты, пропитанные солью моря, и она своим раскаленным танцем прожигала ими камень мостовой. А твоя бабка бросилась в море, узнав, что ее муж лег с другой, и, запутавшись косами в прибрежных валунах, уснула в прибое. А твой отец, бросал жену каждый раз и уезжал ковать грязный металл денег, а возвращаясь – плевал в море, проклиная род, который породил твою мать. И пройдя по его волнам, он впервые понял, на что он способен. И от его рук она медленно начала увядать, и в итоге ветер высыпал ее душу в море порванным ожерельем. Но твой отец, поняв, что сотворил – решил изжить и себя вслед за ней, потому что иногда понимаешь любовь, лишь выдрав ее с корнем. Но жажда и страсть к жизни была в нем слишком сильна, поэтому он решил, что легче погасить в себе любовь, чем справиться с жаждой жизни. И чтобы погасить ее, он должен был потушить и самый яркий огонь ее жизни – тебя. Но он помнил о связи крови, в конце концов он просто тебя любил, - и решил потерять тебя, сказав ветру, что мертв. Но ветер переменчив. Ты хотела знать – ты знаешь.
- Откуда ТЫ это знаешь, человек? – борясь с собственным голосом.
Он поднялся, стряхнув с себя паутины и пыль.
- Я сейчас слышал море, - он вытер пот со лба, растерев по нему кровь, сочащуюся из порезов. – Оно всего за парой валунов.
- Там нет моря. – я захлебывалась слезами, - Там НЕТ моря, человек.... Там его нет и никогда не было.
Он посмотрел на меня тепло и с жалостью, и показалось мне, что он был всего лишь замысловатым кружевом солнечного света в сочетании с переломленными бликами от домашней утвари и свисающей с потолка паутины. Сутулый, расписанный морщинами как икона, расписанная сусальным золотом старости, он стоял, оперившись на свою старую лопату руками, истерзанными артритом и лицом, покрытым инеем выжженной на солнце щетины.
- Не уходи. – Зарыдав в голос.
Он улыбнулся, положив мне руку на плечо. Я коснулась ладони и прижалась щекой к его ноющим болью пальцам, закрыв глаза и проживая с Человеком всю жизнь. А потом его рука пропала, и пропала боль, оставляя только немую и невысказанную тоску, перемешанную с чужим счастьем.
Скрипнула дверка, ведущая в подвал.
Проскрипели по старым ступеням шаги.
Я постояла несколько минут, силясь услышать удары металла об камень.
Но слышала только тишину дома.
Тогда я встала. Сбросила с себя пыльное одеяло, нашла свои вещи, с которыми пришла. Завернула с собой немного хлеба в дырявое полотенце и окинула кухню взглядом. Все казалось бездушным без Человека. Все было пусто и пыльно, и только на широком деревянном блюде сияла, переливаясь в лучах высокого солнца черно-красная фасоль. Я зачерпнула пригоршню и бросила ее в сумку. Закрыла входную дверь. Потом открыла, вспомнив, что человек никогда ее не запирал, как и не признавал любые ограничения и оковы. Расправила висящее на перилах террасы выстиранное тряпье, покрывшееся легкой утренней изморозью.
* * *
Я шла по помятой и влажной траве мимо разбросанных как попало досок и осколков. И когда я взошла по бежевому холму, расписанному белой гуашью первого снега, переливающегося в ветре, пропитанным солнцем, земля затряслась от утробного гула, переходящего в нервную дрожь больного лихорадкой. Я знала что там, за моей спиной, дом медленно, качаясь во все стороны, как дерево с подрубленным стволом, оседал вниз, копьями балок и перекрытий пронзая гнилую и мокрую траву. Там, за моей спиной был Человек, страстно поверивший в море, и нашедший его в огромном подземном озере, рукава которого расползались здесь под землей как сложная и изящная паутина, которую я прекрасно запомнила еще с чертежей, разложенных по столам в задымленном папином кабинете. Отец не торопился с воплощением идеи о водных коммуникациях – слишком велика была опасность того, что дом провалится в рыхлую почву – озеро было слишком близко.
Я стояла, и молчаливо хоронила свою любовь, как хоронил и душил свою мой отец. И, как и мой отец – я погубила то, что лишает все имен, оставляя только суть.
А Человек умирал, вдыхая соленое дыхание восточного бриза в подземном сквозняке, и щурясь в ярких, пахнущих лимоном и йодом солнечных лучах. И совсем не замечал, что над головой его – не синий бархат неба, а черные граненые своды, и что слышит он – не хруст собственных ломающихся костей – а тихий, ласковый и такой близкий - шелест прибрежных волн...
К’хатан-Ниакрис Тайо; за два года до смерти.
_________________
Future? No, thank you.
|
Регистрация
Вход
FAQ
